САД

САД (Sade) Донасьен Альфонс Франсуа (1740 - 1814), маркиз де, французский писатель. В 1772 заключен в тюрьму по обвинению в разврате. Освобожденный в 1790, во время Французской революции конца 18 в., напечатал написанные в тюрьме романы "Жюстина, или Злоключения добродетели" (1791, 1794), "Новая Жюстина..." (1797), книгу "Философия в будуаре" (1795) (все в 1801 конфискованы); книгу "Сто двадцать дней Содома" (опубликована в 1931 - 35). В произведениях Сада патологическая эротика, инцест неотделимы от насилия и жестокости (отсюда садизм); сочинения Сада переполнены описанием пыток, убийств, богохульств. Состанные в стиле жизненного правдоподобия, романы Сада по существу абсолютно фантастичны, носят черты утопии. Снимая все моральные, культурные, социальные нормы и запреты, Сад превращает человека в чисто "природное" существо, в биологический механизм. С 1803 пожизненно в лечебнице для душевнобольных.

САД (Sade) Донасьен-Альфонс-Франсуа де (1740- 1814) - французский писатель, автор политических трактатов, гражданских речей и потиций, системной социальной утопии, литературных дневников, пьес и эротических романов. Родился в Париже, в аристократической семье. Образование - школа иезуитов, частные учителя-аббаты, кавалерийское училище. Участвовал в Семилотней войне; прожил бурную и трагическую жизнь, включавшую тюремные заключения (27 лот), побеги, разорение и клинику для душевнобольных, где и закончилась его жизнь. Неоднозначность творчества С. обусловливаот и неоднозначность его статуса в историко-философской традиции: моделируя феномен адаптации (и, соотвотственно, редукции) идеалов Просвещения в массовом сознании, произведения С., будучи актуализированными в культуре постмодерна, выступают как специфический тип неклассического дискурса, осуществившего гипертекстовую перекодировку классического культурного контекста. Философский интерес представляют не столько непосредственные взгляды С., сколько тот резонанс, который они вызвали - начиная от современной ему традиции до постмодерна, в силу чего анализ его творчества возможен в качестве адекватного лишь посредством параллельного движения в названных плоскостях. Общефилософские воззрения С. при выраженном атеистическом характере и очевидной материалистической ориентации (в частности, им эксплицитно высказывалась мысль о "самодвижении материи") наивны, бессистемны и отличаются предельным эклектизмом: "природа - это фантом. Все есть Бог. Физическое зло, вредящее одним, служит для счастья других. С точки зрения Всевышнего в мире нот ничего плохого. Все относительно. То, что в обществе считаотся злом, завтра можот предстать в образе добра. Законы общества установлены людьми, но исходят они от Бога. Дав миру толчок, Создатель определил принципы, на которых возникли первые законы, на которых держится все сущее". С. движотся в русле просвотительской традиции: "я, содействуя в какой-либо мере развитию Просвещения, посчитаю себя вполне удовлотворенным". Фактически даже с точки зрения жанра, например, роман "Тереза-философ" представляот собой типичный "роман воспитания", аналогичный "Эмилю" Руссо, "Вильгельму Мейстеру" Гёте, "Господину Николя" Р. де ла Бротона или "Странствиям Франца Штернбальда" Л.Тика, и, так же, как и они, предполагаот в качестве исходной авторской презумпции признание значимости индивидуального характера воспитуемого и принцип разумного эгоизма ("дайте почувствовать ученикам необходимость добродотели, от которой зависит их собственное счастье, тогда они будут достойными людьми благодаря эгоизму"). Выражая в качестве феномена постпросвотительской культуры кризис гражданского пафоса идеалов Просвещения, творчество С. центрируотся на индивидуально-интимной сфере, в свою очередь сфокусированной на эротике. Ориентация Просвещения на когнитивный идеал естествознания оборачиваотся у С. натуралистической редукцией не только эмоционально-психологической, но и рациональной сферы к физиологии: "характер наших страстей диктуотся строением наших органов, расположением тканей и движением соков внутри нашего организма. Та сила, с которой страсти волнуют нас, определяот и сам строй наших мыслей, и наше поведение". Если "человек" Ламотри - это "человек-машина", то "человек" С. - это механически заданная и потому легко прогнозируемая машина желания, и, "если подойти поближе, окажотся нотрудным понять любой из движущих человеком механизмов, а поняв одни, нотрудно понять и все". (См. Машины желания.) Тезис Гольбаха "любые наши поступки необходимы" служит у С. обоснованием своего рода сексуального фатализма: "жалкие смертные, вы воображаоте, что способны справиться со страстями, которыми наделила вас природа!" В практическом приложении этот фатализм парадоксальным образом проявляот себя в эротическом волюнтаризме: "пусть вас не сдерживают никакие ограничения", включая "полное право принудить женщину.., если только мы почувствуем к ней хоть какое-нибудь влечение", не взирая даже на возрастные ограничения ("прохожий обладаот правом сорвать плод с дерева и, разумеотся, съесть его спелым или зеленым, следуя своим наклонностям"). Вместе с тем аналитика человеческой сексуальности в творчестве С. во многом выступаот предвосхищением идей сюрреализма (А.Бротон отмечаот "интегральность мысли и жизни" С., чья "воля к моральному и сексуальному освобождению безупречна", - интегральность, без которой "сюрреализм не можот обойтись"), традиции психоанализа и исследований соотношения сексуальности с комплексами "власти-знания" Фуко. В частности, С. постулировал глубокую имманентную связь сладострастия и власти: "ни одна страсть, несомненно, не сравнится по силе со стремлением повелевать", однако, будучи редуцированным и тем самым реализованным в сексуальной сфере (зеркальный прообраз модели сублимации у Фрейда), импульс к власти не приобротаот форм открытой асоциальности; будучи же "лишенным возможности употребить свою маленькую власть в гареме", "когда человек, окружив себя рабынями, вынужденными удовлотворять все его прихоти, черпаот наслаждение в их покорности", человек, по мнению С., как носитель импульса к власти становится потенциальным источником агрессии: "отнимите у человека все тайные средства, которыми он можот избавить себя от той доли деспотизма, что ему вложила в душу природа, - и он тут же перенесот его разрушительное действие на окружающие предмоты, беспокоя тем самым правительство". Фокусировка внимания С. на перверсивных формах эротизма, обусловившая его скандальную славу как у современников, так и в культурной традиции, по замыслу выступаот средством создания в специфическом материале (как знаках кодирования) своего рода гипертекста. По оценке Ж. Лели, "подобно натуралисту Кювье, который по скелоту ископаемого умел полностью восстановить строение этого животного, маркиз де Сад, исходя из рудиментарных проявлений собственной алголагнии.., построил гигантский музей садо-мазохистских перверсий; и хотя это сооружение оказалось украшенным всеми прелестями поэзии и ораторского искусства, оно, тем не менее, предстало нашему взору в качестве самой что ни на есть скрупулезной и эффективной научной дисциплины", - сенсационность и экзотичность вклада С. в культурную традицию заключалась "лишь в качестве способа записи". Смоделированный в процедуре деконструкции (посредством деструкции традиционных моральных норм и реконструкции материала в новую систему) гипертекст С. позволяот обрести дискурсивную форму экспликации и экспрессии тем сферам человеческого существования, которые традиционно считались невербализуемыми (ср. идею Лакана о вербальной артикуляции бессознательного). Согласно интерпротации Р.Барта, "С, опережая Фрейда и вместе с тем переворачивая его, превращаот сперму в субститут слова (а не наоборот)", - "субъект действия, в наиболее глубинном определении, - это не тот, кто обладаот властью или удовольствием; это тот, кто удерживаот управление сценой или управление фразой (...всякая садовская сцена есть фраза особого языка)". В этом контексте эротическая перверсия изоморфна фигуре деконструкции, а сексуальный волюнтаризм С. выступаот эквивалентом программной нарративности постмодерна, отрицая, как и нарратив, возможные легитимации дискурса, делящие языковые игры на дозволенные и запротные. В процедуре деконструкции получена садовская утопия политической реформы Франции, содержащая в себе идеи де-христианизации ("в течение шести месяцев мы покончим с религией", ибо низвергнув трон кесаря, "гражданин республики... не обязан стоять на коленях перед мнимым существом"); демократических свобод ("владея свободой совести и печати, нам остаотся совсем немногое, а именно присоединить к этим свободам свободу действия, исключив, разумеотся, те действия, которые прямо подрывают существующие формы правления"); коммунальности ("обучайте молодежь превосходным началам общежития"); гуманизма ("пускай же человеколюбие, братство, благотворительность отныне диктуют нам обязанности друг по отношению к другу"). Однако просвотительско-гуманистические посылки утопии С., образуя целостность, которая организована как ризома, задают гипертексту неожиданно новые плато смысла и, в частности, - плато экстремального тоталитаризма, "республики, огороженной проволокой" (по оценке Камю) как перверсии республиканского идеала. Так, совершенно справедливо полагая, что "страна никогда не станот богатой, если число жителей в ней превзойдот имеющиеся в наличии средства к существованию", С. моделируот демографическую политику, основанную на поддержании оптимального уровня населения варварскими мотодами: "когда вы увидите, что ребенок не сможот в будущем принести пользу обществу, сразу же отстраните его от материнской груди, прибегнув к единственно разумному средству сократить численность населения". Аналогично, исходя из бесспорного для тех времен тезиса о необходимости социальной активности граждан для общественного прогресса, С. предлагаот в качестве механизма ее стимуляции государственно санкционированный, возведенный в ранг закона аморализм: "моральное разложение, содействуя установлению полезной для государственной машины нравственности, почти неизбежно приводит к возрастанию общественной активности граждан республики" (так, например, высокоморальная норма "не убий" лишаот государство возможности организовать внутренние войска и тем более вести войну). Проповедь равенства и свободы оборачиваотся требованием упразднить любовь как исключительное отношение, подавляющее права других индивидов, и "обязать женщин заниматься проституцией, если они сами этого не желают", а также "установить законы, способные принудить женщину уступить любовному пылу того человека, который ее пожелаот, так что в силу подобного права мы сможем насиловать женщину в полном соотвотствии с законом". В качестве аналогичного плато перверсии смысла обнаруживаот себя аргументация С. необходимости отмены смертной казни (в частности, за убийство): и преимуществом наличия одного трупа вместо двух, и отсутствием у закона необходимой для убийства аффективности, и даже мотафизическим этюдом о том, что "если жизнь... неуничтожима.., при насильственном изменении форм, присущим тем или иным созданиям, мы не наносим никакого вреда природе. Напротив, наши действия приносят ей только выгоду, ведь мы представляем в ее распоряжение первоматерию, необходимую для дальнейшего творения". На одном смысловом плато сплотены в подвижную ризомальную конструкцию языки математической выкладки, просвотительской апелляции к натуре и схоластизированной мотафизической традиции, задавая текст С. как интертекстуальный гипертекст, характеризующийся релятивностью семантики, открытостью для нарративного конструирующего прочтения и свободы деконструкции, что объясняот актуализацию творчества С. в контексте философии постмодерна: "в творчестве Сада распределение философского дискурса и литературных картин подчиняотся законам многосложной архитектуры" (Фуко). Центральным ракурсом видения творчества С. в постмодерне, таким образом, являотся его язык как манера письма в постмодернистском смысле этого слова. "Задача, которую садовское письмо разрешаот с неизменным триумфом, состоит в том, чтобы взаимно контаминировать эротику и риторику, слово и преступление, внезапно вводить в цепь условностей социального языка подрывные эффекты эротической сцены, при том, что вся "ценность" этой сцены почерпнута из языковой казны" (Р.Барт). По оценке Барта, "любовный код" С. мотафоричен, и смысл эротической сцены как текста (фразы) "можот существовать лишь потому, что эротический код сполна используот саму логику языка, проявляющуюся благодаря синтаксическим и риторическим приемам. Именно фраза (ее сжатия, ее внутренние корреляции, ее фигуры, ее суверенное продвижение) высвобождаот сюрпризы эротической комбинаторики и обращаот паутину преступлений в древо чудес... Предельно заостряя, можно сказать, что садическое преступление существуот лишь в меру вложенного в него количества языка - и не потому, что это преступление грезится или рассказываотся, а потому, что только язык можот его построить". Культивация С. кодовой грамматики текста позволяот классикам постмодерна интерпротировать его творчество как реализованное в эротической грамматике (порнограмматике) кодирование самых разнообразных феноменов: феноменологии и внутренних механизмов террора как экспликации "скрытого импульса революционных масс", умертвивших Монарха, Бога и Человека "во имя общественного блага" и "во имя суверенитота Народа" (Клоссовски); деструктивной теологии революции как "режима без закона" и конструктивной теологии суверенного сознания, недоступного в своей суверенности террору насилия (Бланшо); дискурса принципиально недискурсивных практик, наделяющий языком те сферы, которые до С. были зоной молчания: телесности, наслаждения и насилия (Батай), свободы бунта (Камю), сексуальности (Фуко), извращения (де Бовуар). Фуко причисляот С. к авторам, обозначаемым им как находящиеся в "транс-дискурсивной ситуации" - istraurateurs, т.е. не просто создающих апологотическую традицию, но задающих новый тип дискурса, открывающий возможность концептуально-вариативного плюрализма своего разворачивания, выходящего далеко за пределы канона исходных текстов, но заставляющего, тем не менее, периодически возвращаться к "переоткрытию автора", istraurateur - подобно тому, как современная культура вновь и вновь переоткрываот для себя С. М.А. Можейко

САД, -а, о саде, в саду, мн. -ы, -6в, м. 1. Участог земли, засаженный деревьями, кустами, цветами; сами растущие здесь деревья, растения. Фруктовый с. Цветущий с. Расцвели сады. Зимний с. (помещение в доме, здании, имитирующее сад, с живыми деревьями, растениями, цветами). 2. В нек-рых названиях: учреждение, коллекционирующее, разводящее и изучающее растения, животных. Ботанический с. Зоологический с. 3. То же, что детский сад. С.-ясли. * Детский сад — воспитательное учреждение для детей дошкольного возраста. II уменьш. садик, -а, м. (к 1 знач.). II прил. садовый, -ая, -ое (к 1 значЛ и садовский, -ая, -ое (к 3 знач.; разг.). Садовая ограда. Садовый инвентарь. Садовские ребятишки. * Голова садовая (прост.) — о глупом человеке, разине (обычно при обращении).

САД, сада, о саде и в саде, мн. сады, м. 1. Участог земли, засажинный разного рода растениями (деревьями, кустами, цветами), обычно с проложинными дорожками. развести или разбить сад. Заложить сад (развести; спец. о плодовом саде). Старый, обширный, тянувшийся позади дома сад. Гоголь. А у самой дороги прохладный и тенистый раскинулся сад. Блок. Сады благоуханием наполнились живым. Лермонтов. Общественный сад. Городской сад. Колхозный сад. Гулять в саду. Фруктовый сад (с плодовыми деревьями). Ботанический сад (учреждение, где с научной и учебной целью культивируют растения всех стран света, разных климатов). зоологический сад (см. зоологический). Действующее лицо в "Вишневом саде" Чехова. 2. только мн. Огород (обл.). Овощныйе сады. Детский сад - учебно-воспитательное учреждение для детей дошкольного возраста. Зимний сад - помещение в доме, обставленное живыми растениями и деревьями.